Лев Вершинин Писатель, историк, политолог. Родился в Одессе в 1957 году.


01 марта 2013 Лев Вершинин
«Я устал повторять ответ на вопрос относительно убийства Каддафи. Я не говорил, что его убили иностранные государства – я говорил, что существуют многие стороны, которые заинтересованы в убийстве Каддафи. Я могу подтвердить, что у него были связи с президентами разных стран, причём эти контракты носили характер заговора. Однако было бы лучше, если бы эти секреты умерли вместе с ним».
«Однако» не мой личный блог. Следовательно, постараюсь сдерживаться. Хотя и трудно.

Доктор Махмуд Джибриль, в свое время импортированный сыном Кадафи Сейф уль-Исламом из США, назначенный министром экономики Ливии, стелившийся под ноги Муаммару Каддафи, а затем ставший первым «премьер-министром» при т.н. «Переходном Национальном Совете», выглядит сизым соколом. У него есть основания. Он всех перехитрил. Он выдержал до конца сценарий, написанный за океаном, он оправдал доверие владельцев, -- и сегодня, в качестве «главы крупнейшей фракции в [извините за выражение] парламенте Ливии», токует, подобно глухарю, заслушиваясь собственными руладами. С легкой ухмылочкой рассуждая о том, что «те, кто совершал преступления, они должны быть преданы правосудию», жалуясь, что «устал отвечать на вопросы про убийство Каддафи», и не скрывая, что Полковника следовало убить, поскольку «было бы лучше, если бы эти секреты умерли вместе с ним».

Я ищу в истории аналогии, и мне трудно. Много в прошлом было и в настоящем есть мерзости, но у всего есть предел, и уже было подмечено, что если Ливийскую трагедию 2011 года с чем-то и можно сравнивать, то разве что с жуткой Парагвайской войной (детальнее здесь), завершившейся полным уничтожением процветавшей страны и гибелью трех четвертей ее населения, в том числе почти 90% мужчин старше 15 лет. Под радостный вопль прибывших во вражьем обозе джибрилей о "новом Парагвае". Такого добра во все времена довольно. Но, пытаясь понять, что может думать о себе человек, пригласивший иностранцев бомбить города родной страны и резать собственных сограждан, я утыкаюсь в тупик. Не дано человеку, неважно, хорош он или плох, понять логику нелюди. Можно разве что попытаться прикинуть, что будет с ней дальше.

...Так вот.

Тогда, в позапрошлом веке, парагвайская эмиграция, осевшая в основном в Аргентине, была относительно невелика, и в большинстве своем состояла из "бывших" - знатных креолов, успевших сбежать, когда в Парагвае установился "социализм". Не более сотни семей. Плюс еще пара сотен уехавших -- официально на учебу -- когда режим смягчился и страна перестала быть закрытой. Народ был просвещённый, не чуждый европейским веяниям, люто ненавидел "кровавый режим" и готов был на многое, чтобы вернуться. Совершенно не ориентируясь на Бразилию, в те времена монархическую и даже рабовладельческую, зато не имея ничего против подчинения Аргентине. Или вообще аннексии Аргентиной, как говаривал Карлос Лойсага, один из лидеров, «el puto Paraguyito». То есть, «сраной Парагвашки», населенной тупыми los mulos и вообще не имеющей права на самостоятельное существование вне «цивилизованного мира». В рамках такой программы, еще до войны, в 1863-м, и возник «Национальный комитет Верхней Ла Платы», -- 19 человек, -- а при нем даже «национальная армия», -- Парагвайский Легион, -- в количестве трех взводов (120 бойцов), навербованных из всякого отребья, имевшего хоть какое-то отношение к Парагваю.

Из этих-то бравых парней, заняв Асунсьон, союзники (еще до гибели законного президента) и создали «Триумвират» - «переходный национальный совет»: двух «аргентинцев» (Карлоса Лойсагу, -- того самого, -- и Хосе Диаса де Бедойо) плюс одного «бразильца», некоего Сирило Антонио Риварола, ранее мелкого торгаша, а к моменту падения столицы уже первого в в истории независимого Парагвая помещика (наступая, армия Империи по ходу дела приватизировала землю, чем он не преминул воспользоваться). А поскольку с одним правительством, без парламента, демократии не бывает, был создан и парламент. Причем создали его очень быстро: просто приказав всем уцелевшим и грамотным мужчинам Асунсьона, имевшим хоть какое-то образование, добровольно вступить в Национальную Конституционную Ассамблею. Что те и сделали, даже, наверное, без особого напряга, поскольку при «кровавом режиме» сидели во «внутренней оппозиции», не тявкая, но от армии изо всех сил кося (даже в самые лютые дни войны образованные люди в Парагвае призыву не подлежали и шли на фронт только добровольно), в связи с чем и остались живы.

Стабильности, тем не менее, не случилось. Если в Буэнос-Айресе совсем не возражали сделать Парагвай провинцией или просто включить "лесные территории" в состав Аргентины, то в планы Рио-де-Жанейро усиление соседей не входило. А поскольку под конец войны Аргентина полностью выдохлась и ставить точки над «Ё» пришлось одним бразильцам, интересы Байреса в счет уже не шли. В связи с чем, не прошло и года, оба «аргентинца», и сеньор Диас де Бедойо, и сеньор Лойсага, подав в отставку, уехали в Аргентину и более в «сраной Парагвашке» не появлялись, а дон Риварола был на три года (до 1874) объявлен «президентом с диктаторскими полномочиями». Однако сложности возникли и тут. Делегаты НКА, пусть сто раз марионетки, считали себя «либералами», «демократами» и даже (на том основании, что к интервентам не перебегали) «патриотами», и услужливость нового лидера (тот, выслуживаясь перед Рио-де-Жанейро, готов был даже учредить в стране никогда там не существовавшее рабство) им крайне не нравилась. А хамское поведение бразильской оккупационной администрации не нравилось еще больше.

В итоге 31 августа 1871 года «президент с диктаторскими полномочиями» был смещен на заседании «парламента», а новым «временным» осторожные делегаты, сами предпочтя остаться в стороне, выбрали некоего Факундо Мачейна, молодого (всего 25 лет) прогрессивного журналиста. Вообще-то почти с рождения жившего в Чили , но срочно вернувшегося на историческую родину, чтобы участвовать в построении дивного нового мира. Однако на следующий же день, то ли 12 часов спустя, то ли еще меньше, бразильские солдаты выгнали пацана из дворца и вернули Риваролу. Что, впрочем, не принесло тому никакой радости: «либералы, демократы и патриоты» смирились, но сделали из «президента с диктаторскими полномочиями» козла отпущения, объявив его «виновником всех бед», а себя, соответственно, белыми , пушистыми и совсем не коллаборационистами. Дону Сирило пришлось туго. Трудно руководить, когда тебе не подают руки, говорят сквозь зубы, а главное, отказываются работать в правительстве, тем паче, когда и репрессиями не припугнёшь, поскольку кадров (да и вообще хоть сколько-то грамотных мужиков) исчезающее мало, а оккупанты свою администрацию устанавливать не хотят, желая только содрать репарации. Ту даже договора не заключишь, не то чтобы приступить к хоть какому-то восстановлению хоть чего-то.

Так что уже 18 декабря 1871 года, спустя всего несколько месяцев, Риварола (на сей раз бразильцы, которым бардак надоел, не возражали) ушел в отставку и уехал в глухую провинцию, где после войны живых почти не осталось и его никто в лицо не знал. А «президентом с диктаторскими полномочиями до 1874 года» стал Сальвадор Ховельянес, один из его ближайших прихлебателей. От шефа он отличался разве что менее явным холуйством перед оккупантами, но зато был не безродным торгашом из глубинки, а отпрыском одного из достойных семей Асунсьона, то есть, как бы «своим», - и потому делегаты возражать не стали. Тем паче, что Парагвай быстро превращался в черную дыру, и жить стало неуютно даже «элите». И дон Сальвадор сделал все, что требовали от него. Нет, не Рио и не Байрес, а главный кукловод. У Великобритании были взяты два кредита, в 200000 и 124000 фунтов, в обеспечение которых под контроль бриттов ушла фактически вся страна, однако ничуть лучше не стало. Наоборот, вскоре выяснилось, что первый кредит до Асунсьона так и не дошел, неисповедимыми путями рассосавшись по пути, а второй, хотя и дошел, был растащен окружением «президента с диктаторскими полномочиями». Тем не менее, выплачивать эти долги Парагваю пришлось аж до 1987 года. А сеньор Ховельянес в 1874-м, как только Ассамблея потребовала отчета, сбежал в Аргентину, где, - о чудо! – имел огромное поместье, - и жил там безвыходно до конца жизни, маясь депрессиями и манией преследования, под конец, как утверждают, и вовсе впав в маразм.

Впрочем, из бардака в маразм погружался и Парагвай.

Страна расползалась, «низы» вымирали косяком, в «верхах» все всех ненавидели, все всех презирали и тоже начинали голодать, и в конце концов оккупанты, уже не зная, что с этой неплатежеспособной обузой делать, обратились к Хуану Баутиста Хиллу, одному из немногих «подозрительных», - то есть уцелевших, но пораженных в правах сторонников «кровавого режима». Этот всеми уважаемый врач, учившийся в Аргентине, тем не менее, с началом войны сбежал на Родину, возглавив военно-медицинское ведомство, попал в плен, но, по заступничеству знавших его аргентинских офицеров, был не расстрелян, а отпущен под честное слово больше не воевать, и слово сдержал. У него была прекрасная репутация, ему верили, и бразильцам, хоть и с трудом, удалось убедить врача возглавить администрацию. Упирая, в основном, на то, что политика политикой, - но если вы, дон Хуан, хоть немного любите свою страну, спасайте ее; кроме вас, Парагвай спасать некому.

И сеньор Хилл не смог отказаться. «С тяжелым сердцем дав согласие на это позорное назначение», он принял пост, - что интересно, в спешке бразильцы даже забыли вернуть ему гражданские права, - взял новые кредиты, не позволив им рассосаться, кое-что кое-как наладив, а самое главное, взял на себя ответственность подписать (при посредничестве Лондона) мир, на что до него не решался никто. Условия, присланные из Рио, были тяжелейшие, позорные, - страна теряла две трети территории и фактически становилась колонией Англии, но поделать ничего было нельзя. Тем паче, что ни одного "своего" министра оккупанты назначить ему не позволили, и приходилось работать с тем, что было. После чего бразильцы, получив желаемое, наконец, ушли восвояси. А дон Хуан, объявленный «либералами, демократами и патриотами» главным виновником «национального позора», хотя и объявил, что не намерен выддвигать свою кандидатуру на выборах, очень скоро был расстрелян прямо на улице группой «мстителей за Парагвай», в состав которой входил его родной брат Никанор, инвалид войны, а идейным вдохновителем выступал Факундо Мачейн, тот самый, - ага! - «президент на полдня».

Впрочем, через пару дней конец пришел и патриотичному сеньору Факундо. Арестованный и заключенный в столичную тюрьму, он был радостно встречен и удавлен сокамерниками, бывшими офицерами национальной армии, за «измену», - а чуть позже встретил свою судьбу и «первый президент свободного Парагвая», сеньор Риварола. Отсидев в глуши 8 лет, он все же выклянчил у очередного правительства «гарантии неприкосновенности», вернулся в Асунсьон, и в тот же день, выйдя из отеля, был зарезан каким-то узнавшим его прохожим.

…Итого.
Я не пророк. Я не знаю, зарежут ли д-ра Джибриля на улице, удавят ли в камере, повесят ли публично, по приговору суда, или он благополучно скончается в маразме, сам себя пожизненно закрыв под домашний арест. Но есть ощущение, что хорошо он не кончит. Не потому, что это будет справедливо -- мораль и нравственность нематериальны. А потому, что физика, наука наук, учит: чем дальше оттягиваешь маятник, тем страшнее он вернётся.